Выражение "по плодам их узнаете их" чаще всего означает, что в итоге о человеке будут судить по его делам, а о философских теориях -- по их нравственным последствиям. Но единственное на сегодняшний день определение нравственности, с которым могут согласиться все, таково: нравственно то, что способствует выживанию общества. Мы воспринимаем плоды мысли и действия только с точки зрения их полезности; их нежность и приятный вкус -- лишь случайные факторы. Важнее всего то, содержат ли они необходимые витамины, а вкус имеет значение лишь тогда, когда он улучшает усвояемость. Согласно подобной морали, функция игры вторична по отношению к труду и состоит в том, чтобы сделать труд чем-то вполне сносным; труд воспринимается как тяжелая ноша не потому, что он требует больше усилий, чем игра, а оттого, что он -- состязание со смертью. Труд, как нам известно, неотделим от страха смерти, поэтому он и является условием выживания, а выживание, в свою очередь, -- это высшая необходимость. Но почему, для того чтобы выжить, необходимо превратить жизнь в тяжелую ношу? Жизнь -- прежде всего спонтанный процесс, и, как мы видели, "вынужденная" спонтанностью, необходимость выживания является основным противоречием, налагающим на всех нас двойное связывание.
Выбор всегда становится первым шагом в игре, и выбрать жизнь в противоположность смерти, бытие в противоположность небытию -- значит предположить, что они отделены друг от друга. Однако этот выбор представляется нам чрезвычайно серьезным. Прототипы бытия и небытия, без сомнения, -- материя и пространство, форма и пустота, и, наверное, нельзя думать о материи иначе как о наслаждении случайным, мимолетным существованием в бесконечности и вечном ничто. Очевидно, современные астрономия и космология склоняются к такому видению универсума, в котором пространство более не инертное вместилище галактик, а интегральная часть их формы. Форма ограничивает пространство так же, как пространство ограничивает форму. Образно говоря, пространство и форма образуют вместе поверхность сферы, где невозможно отделить предмет от его фона. Таким образом, жизнь как творческий процесс протекает отнюдь не в безжизненном чуждом континууме.
Во сне "не-ведения", или невнимания, когда вещи не воспринимаются в единстве, наш пристальный взгляд чаще останавливается на предмете, чем на его фоне, то есть контрпредмете. Но пробуждение от сна, освобождение дает осознание того, что любой выбор между "противоположностями" -- это разделение неразделимого. Как сказал учитель дзэна Сэнь Цянь:
Совершенный Путь (Дао) не сложен,
Запомни, что он избегает выбора и предпочтения...
Если хочешь усвоить чистую истину,
Не сосредоточивайся на истинном и ложном.
Конфликт истинного и ложного --
Болезнь разума.
Суть не в том, чтобы не выбирать, а в том, чтобы выбрать понимание, что на самом деле нечего выбирать. Восточная философия полна таких кажущихся парадоксов: действовать без действия, думать без мыслей, любить без привязанности. Просто в мире относительности любой выбор, принятие любой стороны становится игрой. Но это не означает, что в выборе нет необходимости. Понимание относительности света и тьмы не дает возможности не щурясь смотреть на солнце; понимание относительности "верха" и "низа" не позволяет ходить по потолку. Испытывать необходимость без принуждения, по-видимому, так же парадоксально, как описывать чувство возникающей спонтанности, не пережив его.
Каковы же тогда плоды освобождения, если оно избавляет от морали выживания и бегства от смерти? Нас, естественно, смущает то, что среди людей есть такие, которые не воспринимают социальную игру серьезно. Как они поведут себя, если они не верят в истинность наших правил? Этот вопрос относится и к психотерапии, и он актуален с тех пор, как Фрейд связал происхождение неврозов с вытеснением. Но Фрейд и его последователи не смогли заглянуть в корень проблемы, поскольку никогда всерьез не пытались освободиться от вытеснения. В целом они приняли сторону принципа реальности, суперэго ("сверх-я") и эго ("я"), противостоящих ид ("оно"). Но в то же время, они смягчили конфликт, а социальный эффект доктрины Фрейда был грандиозен нe только потому, что принес большую степень сексуальной свободы, но и потому, что разрушил наш стереотип личной ответственности. Полное признание того, что личности с психическими отклонениями, правонарушители и преступники скорее больны, нежели грешны, и им скорее необходима помощь психиатра, чем наказание, берет начало от Фрейда и становится характерной чертой любой либеральной и "прогрессивной" социальной реформы. Тем не менее многие опасаются, что "фрейдистская" этика разрушает наше общество, поскольку в результате появляется все больше людей, не принимающих на себя ответственности за собственные действия. Вину за свои ошибки можно бесконечно перекладывать на других, а без старого доброго чувства вины мы, кажется, теряем не только эффективное средство против зла, но и чувство человеческого достоинства.
Не стоит забывать, что Фрейд сохранил дуализм в понимании человеческой природы, и поскольку между инстинктом и разумом, Эросом и цивилизацией существует противоречие, то должна сохраняться неразрешимость моральной проблемы, -- и вытеснение только кажется эффективным решением. Поэтому, определяя проблему воспитания, Фрейд говорил:
Ребенок должен овладеть влечениями. Дать ему свободу с тем, чтобы он неограниченно следовал всем своим импульсам, невозможно. Это был бы очень поучительный эксперимент для детских психологов, но не должно было быть в живых родителей, а самим детям был бы нанесен огромный вред. Таким образом, воспитание должно искать свой путь между Сциллой предоставления полной свободы и Харибдой запрета.
Возможно, следует отстранить ребенка от него самого, чтобы обучить его определенным формам социального поведения, но если в дальнейшей жизни ребенок не поймет, что это разделение было, подобно истории о Санта Клаусе, всего лишь выдумкой, он может остаться навсегда отчужденной личностью. Когда впоследствии такие личности воспитывают собственных детей, они повторяют то же разделение, не подозревая о том, что это уловка, и потому в их действиях нет ни капли юмора и столь необходимой в таких случаях доброты. Отчужденный от самого себя взрослый искренне взбешен непокорностью ребенка; он не осознает, что воспитание -- это игра.
Таким образом, чтобы решить проблему вытеснения как болезни человечества в целом, вовсе не требуется перестать воспитывать детей. Это скорее вопрос осознания того, что, когда мы учим их воспринимать самих себя в дуализме это и влечений, контролирующего и контролируемого, это не что иное, как определенного рода стратегия воспитания. Проблема вытеснения - это проблема взрослых, это проблема, которую совершенно точно поставил Норман Браун в своей работе "Жизнь против смерти": не настало ли время довести мысль Фрейда до ее логического завершения и научиться жить без вытеснения? Вопрос, на первый взгляд, поставлен слишком резко, но именно это и является наиболее впечатляющим в весьма спорной и порой назидательной книге Брауна. Однако, если на этот вопрос можно дать положительный ответ, плоды освобождения могли бы принести реальную пользу. Результаты, которых моралист, исповедующий принцип практичности, ожидает от любого изменения в сознании от мистического опыта, не являются реальными результатами. Он ждет самопожертвования, отваги и самоотречения, необходимых для продолжения жизни в обществе. Но нет никакого смысла в том, чтобы одеть нагого, накормить голодного и исцелить больного, если они обречены вновь стать нагими, голодными и больными или обрекают на это других. Любая мораль, которая зиждется на принципе практичности, -- будь то иудейская или христианская, капиталистическая или коммунистическая -- ориентирована на будущее, то есть, на постоянное отречение или отсрочку. Этим будущим некому будет наслаждаться, потому что к тому времени все мы утратим способность жить в настоящем. В действительности не освобождение проверяется усердным трудом над ним, а усердие проверяется освобождением, способностью быть самим собой без вытеснения или отчуждения. Согласно принципу "суббота для человека, а не человек для субботы", нравственное поведение всегда является вторичным и подчиненным.
Но что же является главным? Принято считать, что цель путей освобождения, как в католичестве, состоит в summum bоnum, истинном конце человека, в вечном созерцании и наслаждении бестелесной духовной божественностью в будущей жизни после смерти. Однако при более глубоком понимании восточных путей выясняется, что нирвана не является состоянием человека после, за пределами или вне рождения-и-смерти (сансары), а, как сказал учитель дзэна Хакуин:
Именно эта земля -- Земля Чистая Лотоса,
И именно это тело -- Тело Будды.
Вечность -- это настоящее, и в свете целостного видения физического организма и физического мира это настоящее оказывается божественным миром. Но пока жизнь воспринимается как борьба-со-смертью, это невозможно понять. Как говорит Браун:
Ирония ситуации в том, что эта неспособность к смерти неизбежно вырывает человечество из реальной жизни, которая для всех нормальных живых организмов является одновременно и умиранием; результат -- отречение от жизни (вытеснение). ...Разрушение человеческой жизни в результате борьбы со смертью по той же неотвратимой иронии заканчивается победой смерти над жизнью. Война со смертью заставляет жить заботами о прошлом и будущем, а настоящий момент, момент жизни, безвозвратно потерян.
Вследствие этого жизнь регламентируется невротическим навязчивым повторением, проблемой выживания, а время, на которое мы надеемся, как на чудо, навсегда ускользает от нас в настоящем. И вполне естественно, что Браун, начав свои рассуждения с идей Фрейда, приходит к такому же заключению, что и Хакуин:
Если мы свяжем - чего не делал Фрейд -- вынужденное повторение с теорией Фрейда о вневременном характере инстинктивных процессов, тогда окажется, что во времени существует только вытесненная жизнь, а жизнь невытесненная будет протекать вне времени, в вечности. Правда, тогда психоанализ, доведенный до его логического завершения и трансформированный в философию истории, вберет в себя религиозные установления любой эпохи. Вечная Суббота, то есть время без времени, представляется как состояние, в котором нет места навязчивому повторению... Психоанализ напоминает нам, что мы - это наше тело, что вытеснение присуще этому телу и что совершенство пребывает в царстве Абсолютного Тела, а вечность - это состояние тела, в котором отсутствует вытеснение.
В таком случае конечной целью психоанализа должно быть Воскрешение Тела, а не реанимация трупа в неопределенном будущем.
Цель психоанализа все еще не постигнута, она ясна только наполовину: вернуть наши души в наши тела, вернуться к самим себе и тем самым преодолеть состояние самоотчуждения.
... Реальным достижением ортодоксального психоанализа является представление дуализма души -- тела в терминах своего профессионального жаргона, гипостазирующего эго как субстанциональную сущность, которая посредством "защитных механизмов" продолжает борьбу с ид ("оно"). С сублимацией удалось разобраться, приписав ее к "эффективным" защитным механизмам эго. В субстанциализации эго ортодоксальный психоанализ следует за Фрейдом, который сравнил отношение эго ("я") и ид ("оно") с отношением наездника и лошади -- используя метафору из платоновского "Федра", увековечивающую дуализм самого Платона.
Таким образом, ортодоксальный психоанализ ставит себя в один ряд с принципом реальности и этикой выживания.
Он не приводит к "союзу с другими и с внешним миром, основанному не на тревоге и агрессии, а на нарциссизме и эротической наполненности"; это лишь слабый отзвук, "низкая точка" души того, кого Филип Рифф назвал "психологическим человеком".
Идеал психического здоровья довольно прозаичен. Представьте себе общество, в котором доминируют психотерапевтические идеалы. Рассматриваемый не с индивидуальной, а с социологической точки зрения, психоанализ -- это выражение такой общественной тирании, которой не мог вообразить себе даже Токвиль.
В разъедаемой болезнью демократии каждый может в какой-то мере играть роль доктора по отношению к другим, но никому не позволено с уверенностью утверждать, лечит ли он или же лечится сам. Лечебница приходит на смену церкви и парламенту в качестве архетипического института западной культуры.
Поэтому здесь мы имеем дело с пресным и вялым вариантом "срединного пути", где противоположности не трансцидируются, а идут на компромисс, который не более чем осторожное соглашение между наездником и лошадью, душой и телом, эго ("я") и ид ("оно").
Очевидная несостоятельность ортодоксального психоанализа является результатом дуализма Фрейда, то есть страха перед тем, что без вытеснения человеческое тело превратится в дикое животное, рычащее и пожирающее собственные экскременты. Биологически и морфологически человека можно отнести к животному, но все же он не лошадь, тигр или бабуин. Уникальное строение его организма и мозга дает ему возможность дисциплинировать себя, но то, что самоконтроль основан на реальном дуализме души и тела, "я" и "оно" -- это самообман. Такое допущение может быть полезно как временная мера, как педагогический прием; но когда оно становится постоянной составной человеческого чувства -- это не что иное, как попытка искусственного преодоления детской инфантильности, регрессия, которая оборачивается бесплодием любой ветви культуры. Поэтому, когда иллюзия остается неосознанной и принимается за истину, душа оказывается отделенной от тела как источника наслаждения. Человек начинает хронически бояться быть физическим телом и отождествлять себя со всеми проявлениями физической спонтанности. В результате человек, идентифицирующийся с собственной душой, всегда не уверен в себе и подвержен торможению.
Поскольку он знает, что тело смертно, это бренное тело становится его врагом. Поэтому искусства и науки вовлечены в войну человека со смертью, с телом, со спонтанностью. Нравственность также становится союзником бессмертной души.
Но все, что борется с телом и со смертью, само превращается в смерть, то есть становится неспособным к спонтанности и, следовательно, к истинному наслаждению. Поиски будущего удовлетворения неизбежно создают порочный круг, а культура и прогресс становятся источником самых неистовых попыток решить проблему собственных противоречий. Невозможно оставить науку, искусство и нравственность в их теперешнем "бунтарском" состоянии. Главное состоит в том, чтобы спонтанность стала основным принципом этих сфер человеческой жизнедеятельности. Ибо когда разум господствует над Эросом, вместо того чтобы выражать его, мы создаем культуру, противостоящую жизни, в которой человеческий организм вынужден подчиняться требованиям механической системы, лишаясь наслаждения во имя весьма сомнительной полезности.
Когда культура служит Эросу, этика превращается из кодекса вытеснения в способ выражения, и нравственность становится эстетикой поведения.
Эстетическое начало устанавливает чувственный порядок в противовес разумному порядку. Представленное в философии культуры, это положение имеет целью освобождение чувств, которые, в отличие от деструктивной роли цивилизации, могут стать ее надежной основой и многократно увеличить ее потенциал. Используя свой основной импульс -- игровой момент, эстетическая функция может "устранить принуждение и сделать человека морально и физически свободными. Это приведет чувства и эмоции в гармонию с идеями разума, избавит "законы разума от морального принуждения" и "примирит их с интересами чувств".
Маркузе, цитирующий здесь Шиллера, в какой-то степени возрождает "дискредитированный" идеализм романтиков XVIII века, натуралистический оптимизм которых две мировые войны низвели до уровня лжефилософии. Но современные войны и революции ни в коем случае не являются примерами того, что может произойти с цивилизацией при снятии вытеснения. Скорее это "выброс" садистской ярости, которая накапливалась в цивилизации вытеснения; это цена, которую приходится платить, но и она оказывается недостаточной. И поэтому, как считает Маркузе, ее не следует платить. Технический прогресс, который является причиной этих безумных и деструктивных вспышек, делает бесполезной культуру вытеснения, поскольку в принципе устраняет необходимость рутинной работы. Однако техническому прогрессу непозволительно устранить труд как таковой, поскольку именно тяжелый труд вместо проклятия должен стать добродетелью, чем он всегда был для наших предков.
...Наши дети должны быть готовы растить своих детей так, чтобы труд не был для них чем-то, вроде невротической необходимости. Необходимость трудиться -- это невротический симптом. Это костыль. Это попытка человека всегда чувствовать свою значительность, даже если нет особой необходимости в его работе.
Когда технологии используются -- что совершенно абсурдно -- для увеличения рабочих мест, а не наоборот, труд становится "поденщиной", искусственным порождением все более бессмысленной рутины, бесконечным производством вещей, которые по своей функциональности ничем не лучше обычного хлама. В этом случае технология направлена против Эроса, в результате чего труд становится отчужденным [от человека], и возрастает опасность всплесков агрессии. Как говорит Маркузе, "связать действия на сборочных конвейерах, в офисах и магазинах с инстинктивными потребностями человека -- значит восславить дегуманизацию как "высшее наслаждение". Человеческое существо, попавшее под пресс такой культуры, превращается в зомби. Такой человек покорен и "достиг зрелости" по понятиям нашей серой и унылой буржуазии; он не способен быть праздным и радоваться жизни; он воображает, что танцует, в то время как просто отмеряет шаги по комнате; он думает, что участвует в представлении, в то время как сам пассивно наблюдает за парой мускулистых "вышибал" на боксерском ринге; он считает себя умным и образованным человеком, если умеет скромно и с достоинством рассуждать о каком-нибудь малоизвестном драматурге времен Елизаветы; хуже того, он воображает себя бунтарем, когда отращивает бороду и поселяется в трущобах, валяясь на грязном матрасе. Это единственное проявление его нонконформизма, если не считать протестов против расовой сегрегации, которые время от времени вспыхивают в Соединенных Штатах!
Все, о чем здесь идет речь, -- это скорее выражение чувств, чем основательная и взвешенная точка зрения. Драма состоит в том, что и пути освобождения на Востоке, и психотерапия на Западе, по большому счету, вовлечены в войну со смертью, и поэтому способствуют отчуждению человека от тела и от спонтанности. Если "свами" и [буддистский] монах неизлечимы в своей привязанности к собственным методам и вовсе не из ложной скромности не осмеливаются освободиться, то "психологический человек" -- будь он психотерапевтом или подвергшимся терапии пациентом -- торжественно балансирует на своем канате между крайностями Логоса и Эроса. Как говорит Рифф:
Будучи по сути своей негативным явлением, "нормальность" представляется вечно ускользающим идеалом, состоянием стоического спокойствия, которого необходимо достичь. Нормальное недостижимо, но каждый должен действовать так, словно ему это удалось. Но и в погоне за нормальным психологический человек не может забыться, ибо нормальность лежит в основе его самосознания.
Как йогин постоянно находится на пути к освобождению, так аналитик и его пациент обречены на постоянную "зацикленность", на вечную взаимную подозрительность и, следовательно, на постоянный -- за пределами консультационного кабинета -- контроль за собственным поведением во избежание любых бессознательных проявлений. Отсутствие спонтанности почти повсюду в психотерапевтическом сообществе - одно из наиболее печальных явлений в мире.
Вопрос, каким должно быть общество свободных людей, вероятно, чисто академический. Что случилось бы, если бы все жители Манхэттена захотели сесть в один поезд на Нью Хэвен? Однако если даже искаженные идеи Фрейда вызвали столь мощный общественный резонанс, не может быть, чтобы идеи путей освобождения и таких революционных интерпретаторов психоанализа, как Норман Браун, не привели к рождению чего-то намного более будоражащего воображение, исполненного энергии и захватывающего, чем "битничество". Многие из популярных битнических перверзий можно было бы назвать разрушительными, но даже в этом случае они предпочтительнее, чем туманные пророчества в "Прекрасном новом мире" Хаксли или в "1984" Оруэлла, и тем более, чем окружающая нас унылая рассудительность. Вряд ли можно согласиться с утверждением Ричарда Лапьера и других, что этика Фрейда фактически увеличивает социальную безответственность, поскольку любой моралист всегда уверен, что все идет к худшему.
Принципиальная ошибка была в том, что мы, пытаясь стать более цивилизованными, установили определенные социальные нормы поведения. Джон Локк, великий английский педагог, триста лет назад сожалел об ошибке подобно тому, как мы делаем это сегодня. Много лет назад египетский жрец вырезал на камне: "Наша земля вырождается... Дети больше не повинуются своим родителям".
Рассуждения Лапьера о том, что фрейдистский взгляд на "человеческую природу" разрушает американский характер и предприимчивость, основанную на протестантской этике, сами разоблачают себя. Доказывая все возрастающую потребность в идеализме и инициативе для борьбы с проблемами технологической цивилизации, он как бы между прочим замечает, что человек инициативный и верный идеалистическим принципам, поглощенный борьбой против смерти, сам является основным источником проблемы. Безусловно, проблему отбросить нельзя, но было бы безрассудно бороться с ней теми же средствами, какими она создавалась, -- с той же экологической слепотой и отчуждением от природы.
22.08.2001
(опубликована на сервере 22.08.2001)
