В моем детстве мне нелегко было понять кто у нас в доме главный. Может быть поэтому, когда я прихожу консультировать организацию, мне не так уж ясно кто, на самом деле, хозяин и по каким правилам здесь люди живут. Мне надо это расшифровать самому, а не просто поверить в то, что написано или говорится, когда спрашивают «как у Вас дела». Разумеется, отвечают, что хорошо или, в случае доверительности, прямо обращают к чему-то выделенному как проблема.
Формально главным в моей семье детства был дедушка профессор. Это он получил квартиру, между прочим четырехкомнатную, в «самом центре» (недалеко от обкома партии) и зарабатывал не просто больше всех, но на это, все мы, собственно, и жили. В сегодняшних терминах «кто есть кто», он был владельцем или, по крайней мере, главным акционером нашей корпорации.
Тогда владельцы были не слишком мобильны, формой заграницы для дедушки были выписываемые на трех иностранных языках специальные журналы. Он знал эти языки, это был след его юности, но не думаю, что читал их всерьез. Скорее это была возможность другого мира. Во всяком случае, формой путешествия или намека на него, было их просматривать.
Эту часть жизни я застал скорее на антресолях. Туда их определила бабушка как и многое другое. Жизнь антресолей (домашнего чердака), как и кладовка, могут немало рассказать о закулисной власти. Но об этом чуть позже. По-моему, дедушке тоже угрожала участь оказаться на антресолях, стоило ему только уйти с работы на пенсию. Может быть, еще и поэтому, он с этим не спешил.
Не то чтобы сильно боялся антресолей или большего количества времени, которое предстояло провести с бабушкой, а просто был человек хоть и замкнутый на что-то свое, но кое что повидавший в жизни. Одним из всех в доме устраивавших соглашений было то, что дедушка очень рассеян и немного не от мира сего. И он при этом мог затвориться в мире, далеком от бабушки, антресолей и прочего промежуточного хозяйства, и о нем можно было не сильно беспокоиться.
О нем никто и не беспокоился. Формой его эмиграции было запойное чтение, валяясь в кровати после работы, и нескончаемая череда чашек с чаем, остывавшим возле него и подаваемых домработницей. Чай и домработница были, как мне кажется, основным способом связи между ним и бабушкой.
Несмотря на то, что дедушка был как бы хозяин, об этом все предпочитали не помнить, кроме Петровны (домработницы), для которой это знание было одной из основных форм тайного бунта. Бабушка была исполнительным директором домашней корпорации, считалось, что она отвечает за все и без нее невозможно.
Бытовало мнение, что беспомощность всех столь велика, что только цементирующая роль бабушки как-то справляется с процессами энтропии. Факты беспомощности тщательно собирались. Бабушка, кроме функций директора, еще добровольно несла на себе обязанности эйчар-менеджера и, конечно же, не просто знала все о всех, но еще и занималась соответствующими истолкованиями, докладывая об этом маме.
Мама, безусловно, занимала привилегированное место, была топменеджером без определенных обязанностей, с частью акционерного пакета, - как единственная дочь. Как и я, она «скрепляла семью», с которой «неизвестно что случилось бы». В общем, все были нужны для чего-то, по мнению бабушки, вот только по поводу папы существовали сомнения.
Считалось, что папа очень хороший для других, но далеко не так хорош для семьи, он весь был «где-то и многих устраивал». В отличие от дедушки, он свою частичную эмиграцию строил вне дома. Много работал. У него были дополнительные заработки, тогда это считалось хорошей нормой. Папа всегда пребывал в деятельном процессе, много советовал, по своей юридической специальности и просто по жизни. Его многие любили и «все знали», в этом во многом, и состояла жизнь.
И папу и дедушку объединяло то, что они всегда были виноваты перед женщинами. Мера вины менялась и активность по обсуждению и их исправлению, среди женской части населения, время от времени варьировали. Семья отчасти держалась на том, что топменеджмент, в лице мамы, дружил с исполнительным директором, бабушкой, и был четко организован против руководства акционера. Не до степени формального мятежа, но всегда с готовым меморандумом справедливости. Дело несколько осложнялось тем, что дедушка не собирался ничем управлять, кроме собственного покоя и чтения.
Папа был директором независимых проектов. Они никогда не принимались, но это совершенно не мешало ему создавать новые. В молодости он чуть было не уехал по очередному призыву правительства возглавлять колхоз. Его попытки переехать на другую квартиру, которую он мог бы получить, также пресекались, так как это была бы «не та квартира». В общем, папа был поплавок. Мама же была грузилом.
Особые страсти были связаны с Петровной. Она явилась из колхоза, когда оттуда можно стало убегать. Большая часть ее жизни до нас прошла в том самом счастливом для кого-то, неведомого никому, советском рабстве. Доила коров, прошла войну с ее голодом и посадками «за колоски», в общем, жизнь пролетела в труде и не сказать, чтобы особых радостях.
Жизнь в городе, в тепле, «на всем готовом», еда «сколько угодно» и каждый месяц откладываемые деньги, которые ей не что было тратить, дремота каждый вечер у телевизора и до смешного легкий, для нее, труд были для нее существенными улучшениями. Ее жизнь мне в детстве казалось ужасной, но у нее, видимо, было другое мнение.
Она явно не отличалась добротой, во всяком случае в особой дружбе с кем бы то ни было не была мною замечена. Отношения ее с мужчинами были явно лучше, чем со своим непосредственным начальником, но все друг друга терпели. Так были построены отношения с исполнительской частью корпорации в лице Петровны. Деться им друг от друга было некуда, формальные условия соблюдались, а любовь, может быть, и считалась лишней.
Мне от этого было не сладко, но я был человек маленький. Так сказать на стажировке в организации. О таких мало думали, хотя считалось, что все для подрастающего поколения. Удивительно, насколько общая социальная демагогия незаметно проникала в поры частной жизни.
Так получалось, что использовать труд Петровны было выгодно для всех действующих сторон контракта. Какой ни есть, но он все же был, что было серьезным социальным шагов по сравнению с колхозным раем, о котором, даже несмотря на молодость тогда, она с трудом вспоминала без приступа озлобленности и подступающего мата.
Я думаю, что для понимания происходящего в организациях, неписанных, но многое определяющих правил корпоративной культуры, одним из важных элементов, этаким витамином, является собственная, часто болезненная, расшифровка уровня «детских потемок отношений». Именно при выпутывании из них, ты можешь видеть совершенно иначе устроенные организации, чем аналогичные твоей семье.
Эта оптика исключительно субъективна и очень помогает расшифровывать «объективный мир». Поняв «сказочный язык» своего детства, гораздо легче понимаешь и другие истории. Это очень дополняет «материалистические были» про организации. С их статистикой, предсказуемостью, серьезностью (иногда звериной)
Вопрос как раз в том, чтобы не попадать «в плен своей семье» и не видеть только ее в других лесах, где водятся «другие звери» и, также, не отворачиваться от важнейших интуитивный подсказок этого «дремотно –бессознательного уровня», «чутья» на происходящее. Хорошая добавка к сознанию и готовому знанию, вычитываемому из книг. А также к «дневному видению», его декларациям, и всяким инструментам «как должно быть».
В моей взрослой жизни мне часто встречаются организации, использующий тот же принцип, что был у нас с Петровной. Особенно тут все схвачено у предпринимателей с бывшим армейским опытом. В одной из компаний, многочисленных сотрудниц набирали исключительно из неблизкой области.
Не трудно представить, что три часа в день, проведенные в электричке, через которую надлежало провести себя в полном порядке и при достойном макияже, а также возможность привозить обратно явно больше денег, чем зарабатывали оставшиеся на месте (но меньше, чем московские подруги, которых некогда было завести), были как стимулом, так и укрощением возможной строптивости.
Девушками, разумеется, руководили бывшие офицеры, тоже жившие неблизко, имевшие опыт больших и неуютных перемещений еще в советское время. Их явно стимулировало и управление женским коллективом, и дисциплинарная понятность в организации в целом (владелец не любил разговаривать, и лишь изредка ронял слова, это была своеобразная отрыжка былых команд).
Стиль подобных организаций строго герметичный, там как-то специально отбирают людей, чем-то похоже на армейский городок, где нет лишних, частичная секретность что ли, некоторые случайно попавшие просто не приживаются. Зато для остальных жизнь, видимо, пролетает мгновенно.
В другой организации, многочисленных водителей набирали также исключительно не из москвичей. Думаю, что кроме справедливых подозрений в избалованности столичных жителей, имело место и то, что акционеры переехали в этот город не так уж давно сами. Большинство водителей простаивали большую часть дня, но ощущение отмобилизованности и количества колес имело явно особый смысл для молодых, амбициозных владельцев с непростой историей.
В общем, на одного трудящегося приходился присматривающий, что было нормой городской жизни не только для семьи моего детства. С тех пор я всегда легко узнаю в организации свою бабушку, как бы молодо она пока не выглядела.
Не даром говорят, что в детстве заложено много энергии и не всегда используемых ресурсов. Мне кажется, что стоит их освободить и извлечь, как никак «первичный опыт», «выпутывание из силков», «понимание языка зверей и птиц, как в сказке» во многом достаются из детства. Знать и понимать – это ведь разные функции, хорошо, когда они работают совместно.
Для понимания часто стоит отключить знание, хотя бы на время. Для понимания, в свою очередь, бывает очень полезно включить возможность чувствовать, что же происходит в организации «на самом деле». Тут близко уже и к доверию самому себе, и совсем рукой подать до включения интуиции и всяких инструментов «может быть», «мне кажется» с их способностью нащупывать путь.
У нас дома у каждого было законное место чтобы спать, но в остальное время помещаться где-то определенно было не очень принято. Ладно папа, его никогда не было дома. Когда он появлялся, то между кухней и спальней двигался довольно быстро. Недостаток своего места в доме он отчасти возмещал любовью к громкому радио, которое звучало при нем постоянно.
Может быть поэтому, входя в вагон, я проверяю, выключено ли оно в соседних купе и в коридоре. Мне полагалось спать в одной комнате, заниматься в другой, мечтательно сидеть с книгой на диване в третьем, в остальных местах я появлялся как газ. Хозяйкой везде была только бабушка, с тех пор я понимаю, как определить того, кто себя считает главным. Впрочем, в нашем доме таковыми себя считали все. Правда, по разным основаниям.
Петровна, везде убирала и собирала «все что было пораскидано». С ее точки зрения, мы только этим и занимались, при чем ей назло. Что правда, то правда, я до сих пор раскидываю вещи и книги, это своеобразный способ метить территорию, если у тебя нет ясного места и площади, на всякий случай не стоит забывать об экспансии.
Первыми куда-то приходят книги, потом вещи, потом чаще появляешься ты сам, а уж дальше у тебя есть законные основания для закрепления. (Просто повторение колонизации). Остальных можно пускать, но если обоснуют смысл присутствия.
Сейчас, когда мой сын старается вести себя также, я раздражен нарушением границ с его стороны. Он действует более продвинуто. У него-то есть своя комната, это не мешает ему утверждать, что там уже несметный беспорядок, и комната слишком мала для него.
Часто в организациях можно встретить такой тип рассадки и перемещения, который подозрительно говорит, что и со временем у людей творится нечто не слишком предсказуемое. Делают кто что хочет и когда хочет, все списывается на текучку и общую напряженность. Знаем мы этот вид деятельной рассеянности. И малообязательности, заметим в скобках.
В нашем доме, да и во многих организациях, кто больше разбросает, тот и свободнее. Ведь пометил собой большую территорию, иногда почти всю – так, на всякий случай. У него как бы больше перспектив роста. Он не успокоился.
У нас дома ни Петровна, ни папа ничего не разбрасывали. Не даром папа сегодня так тщательно воспитывает маму по этой части. Былые годы его не прошли даром. Его частичная бездомность тех лет теперь повод для мамы быть поаккуратнее.
Разбрасывая вещи, проявляя этот скрытый симптом неуютности, мы одновременно метим новую территорию и репетируем будущие переезды. Занятно наблюдать, как в серьезных организациях рассадка сотен сотрудников несет на себе отпечатки вкусов владельцев. Иногда, их былой неуютности и способов дальнейших трансформаций этих отношений с пространством.
Кроме мест, где сидят, но все время перемещаются, характерны организации с открытым пространством, где за всеми удобно наблюдать. Однажды я выяснил, что сотрудники совсем не так счастливы, что находятся на открытой ладони у владельца, как он предполагал, гордясь тем, как современно выглядит здание снаружи и как хорошо продумана система допуска.
«Теперь они не смогут все время пить чай» удовлетворенно ронял он в разговоре, разумеется, это было метафорой, он вообще редко заходил на этот этаж, а чай не пил никогда, но сама возможность того, что все видны всем и ему, когда захочется, грела его необычайно. Тревожность удовлетворяется самым разным образом. Я обратил внимание, что тревожность владельца проще всего мерить силой его службы безопасности.
Выше или ниже полковника бывшего КГБ ее формальный начальник. Каков его статус и как часто с ним общаются. В некоторых организациях функции второго отдела безопасности выполняет отдел персонала. Его начальником может быть человек с соответствующим прошлым и выслугой. Всяческие современные средства слежения тоже оказываются особенно не лишними при этом типе характера.
В моем детстве решение о перестановке мебели принимали мама с бабушкой. На своей территории, а только у него она и была в неприкосновенности, дедушка неизменно накладывал вето. В остальных местах дома никого и не спрашивали. В общем, бабушка контролировала территорию сверху, на бреющем полете, а Петровна ворчала непосредственно в джунглях, которые должна была укрощать.
Мне до сих пор кажется, что рассеянность не только родственник разбросанности вещей, но и производная открытости границ и незакрепленности территории. В детстве, папа был далеко вне дома, дедушка пил чай в кровати -крепости за чтением, я же постоянно смотрел в окно вместо уроков и мечтал потихоньку. Открытие «книг для себя» было лучшей из форм возможной эмиграции. Так я стал ботаном и еще большим лентяем одновременно.
В нашем доме следовало уйти в партизаны. При советской власти это было распространенное явление. Не даром тогда про это много писали (про настоящих партизан, я имею в виду). Вообще скрытые формы неприсоединения были истинным творчеством. Дедушка, конечно, был чемпион, не даром я до сих пор, во многом следую его путем.
То есть он был не просто формальный лидер дома и одновременно главный специалист по пофигизму (по мнению правивших женщин), но и мастер тайных троп и счастливых уходов из этого бедлама, за порядок в котором исправно платил.
Должен сказать, что те организации, где формальный лидер –владелец много отсутствует чаще выглядят более преуспевающими, чем те где двойная служба безопасности.
У нас дома мне жилось нелегко. Непосредственно на просторах квартиры подстерегала ворчавшая под нос Петровна, в конце концов, с гласом народа мне было трудно не считаться. Ее голос не достигал отца и деда, я же был выше травы, но ниже кустов, поэтому не всегда мог укрыться.
Еще меня пасла бабушка, как никак она должна была отвечать за меня, ведь считалось, что из-за меня она окончательно ушла с работы. Как и в иных случаях не ясных правил и границ, которые все равно все время нарушались, все отвечали за всех и никто ни за кого. Этим я рано научился пользоваться.
Такой тип организации я тоже сегодня узнаю довольно быстро. При этом особенно выражены декларации, среди которых имеется и миссия и корпоративный кодекс. Некоторый внутренний хаос и неуверенность, часто прячутся за избытком и ясностью сознательных утверждений. В которых опасно сомневаться.
В общем, мы в моем детстве жили хорошо, но еще лучше, что у нас была хорошая библиотека. Этот мост между мной и дедушкой действует до сих пор. Недовольный голос мамы по тому или иному поводу, уравновешивается быстро наступающей ее усталостью, так что, попав в организацию, и найдя там маму, я не ленюсь прислушиваться, чтобы ясно понимать в какой пропорции действуют тут эти два правила.
Мы жили хорошо, но я был самым младшим, с тех пор я хорошо понимаю, что сотрудники на первой линии, те кто принимает звонки, клиентов или подает чай, испытывают на себе все пинки и не стыковки, которые бушуют на верхних этажах. От них не просто увернуться, да и не разберешь, что адресовано тебе, а что просто вылетело откуда-то.
Я был единственным, грустным и одиноким ребенком, поэтому я спокойно чувствую себя с владельцами (они тоже часто росли сами по себе и уж точно - «сами себе указ»), но внутренне забочусь и пекусь о тех в организации, кто самый маленький. Конечно, всегда много рассказов о том, как хорошо им живется, но я то знаю и другое.
