Мировую психологию до сих пор поражает точность, с которой ему удалось описать функции различных структур мозга, причем за десятилетия до того, как появились современные инструментальные методы, позволившие буквально увидеть предсказанное им.
В этой статье я хотел бы рассказать о восприятии Александра Романовича Лурия глазами последнего знавшего его поколения студентов и учеников.
Одно из обстоятельств, которое я осознал только недавно, состоит в том, что когда мы – первые студенты только что открывшегося факультета психологии МГУ – встретились с Александром Романовичем на нашей первой лекции 1 сентября 1966-го, ему шел уже 65-й год. Возраст, в котором активная научная и преподавательская деятельность профессоров университетов на Западе успешно завершается. Происходило бы это в стенах Гарварда или Сорбонны, а не на Моховой, то, быть может, этого замечательного "луриевского периода" в нашей жизни и не было бы.
Ту лекцию 35-летней давности можно было бы прочитать и сегодня. Сразу подкупал простой разговорный язык и понятные примеры, для демонстрации которых он выбирал кого-нибудь из нас. Самое главное для будущего психолога – понять, что между мозгом и миром существует постоянное взаимодействие. Сказал, что в своей жизни знал двух гениальных людей. И назвал умершего в середине 30-х годов Выготского и физиолога Бернштейна. Большую часть лекции он рассказывал о культурно-исторической теории Выготского и о работах по восстановлению движений у пациентов с поражениями мозга, проводившихся Бернштейном во время и сразу после войны. Поразительной была идея эволюционных уровней – оказалось, что наше повседневное поведение определяется несколькими, надстраивающимися друг над другом и сохраняющими относительную автономию структурами мозга. Культура и эволюция были двумя центральными понятиями этой лекции, как и всей его научной программы.
Мое более близкое знакомство с ним произошло случайно. В середине второго курса я заболел и надолго оказался в Боткинской больнице. Гуляя по территории, неожиданно увидел Александра Романовича, сидящего на скамейке с книгой. Он был привезен с отравлением из Парижа после банкета в штаб-квартире ЮНЕСКО. Узнав меня, Лурия оживился, долго расспрашивал о том, почему я выбрал психологию. Я признался, что уже успел разочароваться в своем выборе. "Подожди, к началу XXI века ты убедишься, что сделал правильный выбор". И потом целый месяц по нескольку часов в день, гуляя по парку, Лурия рассказывал мне о том, кто есть кто в мировой психологии. Там были все классиками – немцы (близкие его сердцу гештальпсихологи, Карл и в особенности Шарлотта Бюлер, а также послевоенный "скучный Метцгер"), австриец Конрад Лоренц, швейцарец Жан Пиаже, французы, англичане, американцы ("почти гениальные" – исследователь поведения животных Скиннер и лингвист Хомский), канадцы (основатель нейропсихологии Дональд Хэбб, сказавший однажды, что "большой мозг, как большое государство, не может просто делать простые вещи"). Мировая наука была для него живым, постоянно развивающимся организмом. Одно луриевское замечание заменяло чтение десятков томов. То, что было реально – убогий уровень психологии в целом, – больше не было важным. Не важными были и такие замечательные дисциплины, как "Научный коммунизм", "История партии", "Политэкономия социализма". Это была другая система координат.
Вобщении поражали его быстрота и обязательность. В отечественной научной среде странно было видеть человека, по возможности ничего не откладывающего на завтра. Сам он оправдывал эти "странности" стремлением разгрузить память для более важных дел. Помню, как однажды я подошел к нему в перерыве между лекциями и сказал, что есть какое-то новое научное направление – "когнитивная психология", – и попросил достать только что вышедшую в США книгу. Тут же на спине моего товарища Лурия написал французскому редактору этого руководства Жаку Мелеру: "Мон шер Жак...". Эта просьба, как и сотни других, была выполнена, видимо, столь же обязательным Жаком практически моментально – уже через пару месяцев мы держали в руках толстую книгу, испещренную лиловыми печатями цензурного комитета.
Интенсивность луриевской работы мне пришлось почувствовать, когда мы в составе группы из примерно дюжины студентов помогали ему в составлении авторского указателя для фундаментального руководства "Высшие корковые функции". К концу третьего дня наша команда с трудом дошла до буквы "Г". Посмотрев на эту печальную картину, Лурия оставил одного из нас – Петера Тульвисте (впоследствии ректора Тартуского университета, прошлым летом едва не ставшего президентом Эстонии), и вдвоем они за два полных рабочих дня закончили весь указатель. Позднее, когда после окончания университета я стал ассистентом Александра Романовича, мне было поручено подготовить набросок первой части большого университетского руководства по общей психологии. Рукопись я принес Александру Романовичу. Он был дома в постели после своего первого инфаркта. Через неделю я получил полностью переписанный его рукой текст, причем на титульном листе он изменил порядок авторов, поставив мою фамилию первой. Мне кажется, наш третий соавтор, организовавший проект в целом, до сих пор даже не читал эту свою работу.
Эта совместная книга по психологии восприятия была затем переведена на многие языки, и до последнего времени ее потрепанные жизнью экземпляры отбирались у студентов на экзаменах. Кстати, здесь сам Лурия был предельно либерален: "Если студент не знает материал, то и списать не сможет". Он даже специально советовал студентам перед экзаменами готовить шпаргалки! На экзаменах всегда задавал одни и те же вопросы с незначительными (но, как я сейчас понимаю, важными) вариациями. Вообще был очень чутким по отношению к студентам и сотрудникам. Знал, кто нуждается в помощи, и помогал многим, в том числе и материально.
Но одновременно Лурия вполне мог быть жестким и безапелляционным. В дискуссиях о роли учения И.П. Павлова для психологии, публично говорил, что величие человека можно измерять тем количеством лет, на которое он задержал развитие науки. Там, где научные противоречия приобретали характер морального противостояния, проявлял себя как настоящий боец. Ненавидел карьеризм и подонков от науки, серьезные моральные проступки не прощал даже друзьям. Как пишет Елена Александровна Лурия, эти люди просто переставали для него существовать. Наученный опытом "средневековья" – 30 – 50-х годов, предупреждал о готовности многих идти по трупам. Частым словом в его лексиконе было "халтура". На защитах говорил правду в глаза и действительно останавливал проходимцев, по крайней мере, на том участке, где он еще это мог сделать. "Вы ошиблись дверью. Эту работу вы должны были бы представить для защиты на кафедру научного коммунизма. Психология – экспериментальная наука".
В самые глухие времена, когда даже специальные научные журналы попадали в университетскую библиотеку с опозданием, в его окружении не было никакого ощущения изолированности. С этой идеологической открытостью коррелировала открытость дома. Большая профессорская квартира в двух шагах от Ленинки была открыта не только для коллег, но и для студентов, которым даже разрешалось брать с собой раритетные книги. Помню, после самого первого посещения его дома я ушел, бережно держа в руках "Кризис психологии" Карла Бюлера.
Лурия следил за тем, чтобы его сотрудники и студенты выступали с докладами, и сам организовывал неформальные научные семинары, проходившие у него дома, в университете или в госпитале Бурденко. Попадавшие в Москву знаменитости неизменно приглашались для таких выступлений. Он сам переводил иностранных гостей, причем часто не выдерживал рамок этой роли и скорее комментировал сказанное. Прослушав первые фразы доклада крупнейшего американского специалиста по развитию ребенка Джерома Брунера, вместо перевода сказал: "Ну, здесь нет ничего нового – мы с Выготским знали все это 40 лет назад!" Многие зарубежные и отечественные нейропсихологи признают, что выбрали профессию в результате встречи с Лурия.
Однажды он предложил мне прочитать лекцию вместо себя. К этому выступлению я тщательно готовился неделю. Оказался перед амфитеатром внимательно смотрящих на меня лиц в одной из аудиторий старого здания МГУ (с характерным названием Коммунистическая или Большевистская), смешался и прочитал лекцию за 15 минут. "Замечательно, – сказал Лурия, – а теперь прочти еще раз". Эта забота казалась естественной, возможность выяснить любой вопрос – тоже. С течением времени, правда, он все чаще отвечал не на заданный вопрос, а на какой-то другой, который его в этот момент волновал.
То, какой шанс мы не использовали в своей жизни, стало ясным, когда Александра Романовича не стало, а затем умер и декан, Алексей Николаевич Леонтьев. Факультет быстро посерел, новое – назначенное сверху, а не избранное, как это делается сегодня, – руководство советской психологии было вполне на уровне своего куратора в научном отделе ЦК КПСС. Глупость и провинциальная спесь отгородили нас тогда от внешнего мира надежнее любого железного занавеса.
Моим увлечением стала так называемая когнитивная психология, опирающаяся на компьютерное моделирование восприятия, памяти и мышления. В 1980 году, после выступления на всемирном конгрессе в Лейпциге, посвященном зрительной памяти, я получил несколько приглашений, среди прочих и в Торонто – Мекку когнитивной психологии и нейропсихологии. Правда, какой-то безымянный коллега не поленился подсчитать число ссылок на советских и зарубежных авторов в моем докладе, так что меня обвинили в использовании трибуны международного конгресса для... проамериканской пропаганды. Последовать приглашению двух классиков современной психологии, Фергюса Крэйка и Эндела Тулвинга, я смог лишь 10 годами позже. Интересно было посмотреть, почему небольшое отделение психологии университета Торонто считается одним из лучших в мире. Оказалось, что это именно та атмосфера, которую пытался культивировать Лурия. Во-первых, рыцарская приверженность науке. Во-вторых, постоянная открытость классиков для общения со студентами (с характерным принципом приоткрытой двери – каждый может войти и задать вопрос, если вопрос достаточно важен, чтобы прервать работу профессора). В-третьих, неформальные и одновременно обязательные научные семинары, названные в Торонто в честь пионера исследований памяти Германа Эббингауза "Эббингаузовской империей". Затем безусловный интернационализм и отслеживание по минутам, что происходит в большом научном мире.
В исследованиях памяти в начале 90-х годов происходили важные изменения. Принятое в когнитивных теориях различение двух форм памяти – памяти на общие факты и на события собственной биографии – неожиданно стало подтверждаться результатами наблюдений за пациентами с различными формами амнезии и в особенности данными позитронной томографии, нового физического метода, позволяющего восстановить картину работы мозга при решении различных задач. Постепенно мировая научная психология стала поворачиваться на луриевский курс. То, что он угадывал благодаря опыту и уникальным способностям, стало подтверждаться инструментальными методами. Позитронная томография и магнитный резонанс – медленные, громоздкие, чудовищно дорогие – были воспроизводимыми, в отличие от догадок гениев...
На всемирном психологическом конгрессе 1992 года в Брюсселе американский ученый Майкл Познер рассказал о применении позитронной томографии для локализации механизмов внимания. Он обнаружил три области мозга, связанные с вниманием, причем одну из них назвал, вслед за Лурия, областью культурного и социального внимания. Внимание, чувствительное к вниманию другого человека – то, что Лурия и Выготский знали 60 лет назад, впервые "увидел" фотонный счетчик.
На конгрессе в Монреале в 1996 году число докладов, использовавших функциональное картирование мозга, увеличилось до 18, и именно они оказались в центре внимания. На последнем конгрессе в Стокгольме (июль 2000) таких сообщений было около 200. Искусство нейропсихологического обследования превратилось в технологию.
Но и новейшие технологии в целом, как это ни странно, нуждаются в психологической науке. Почему даже при использовании дорогостоящих методов, подобных магнитному резонансу, в медицине сохраняется столь высокий процент ошибочных диагнозов? Дело в том, что любое сложное изображение по-разному воспринимается разными людьми. До тех пор, пока не удастся делать видимым субъективное восприятие, интерпретация этих изображений останется зависящей от индивидуального опыта и ошибок конкретного специалиста. Точно так же автоматизация в авиации и промышленности увеличивает долю ошибок человека. Технологиям XXI века предстоит научиться определять направленность и качество внимания, содержание восприятия и намерения человека. И научить их этому могут лишь подготовленные для решения таких задач психологи.
Начиная с 1994 года моя работа связана с кафедрой прикладных когнитивных исследований Дрезденского университета, где психология ведет начало с Карла и Шарлотты Бюлер (с ними Лурия был близко знаком в молодые годы). По соседству в Лейпциге возник крупнейший центр когнитивной нейропсихологии. В 1996 году на всемирном конгрессе по взаимодействию человека и компьютера в Ванкувере я прочитал вечернюю лекцию о технологиях, прислушивающихся к вниманию человека. Сегодня это становится общим местом. НАТО собирается использовать мозговое картирование для диагностики текущей работоспособности летчиков. Ряд автомобильных фирм работает над системами адаптивной поддержки водителя, основанными на этих идеях, а Европейское сообщество планирует многолетнюю программу поддержки работ по адаптивной автоматизации. В каком-то смысле это развитие представляет собой продолжение классических исследований Лурия и Выготского, показавших 70 лет назад, что объединение ресурсов внимания является предпосылкой совместной деятельности ребенка и взрослого. Просто задача состоит теперь в социализации внимания наших технических помощников.
Лурия был глубоко прав, когда предсказывал радикальное изменение статуса и характера работы психолога к началу XXI века, который сейчас отмечает его столетие. Ни одна дисциплина не пользуется такой популярностью у студентов лучших университетов мира, как психология. Центральный вопрос, однако, состоит в том, как можно создать или, скажем, воссоздать луриевскую атмосферу. В принципе, здесь ничего не нужно придумывать заново. Очень хорошо, что вселенная больше нигде не заколочена досками, но этого еще недостаточно. Самое главное, чтобы молодежь попадала в хорошие руки и имела возможность получать информацию от первых лиц – в живом общении, а не только из хрестоматий или, скажем, через Интернет. Какое досадное недоразумение, что в МГУ до сих пор нет Луриевского семинара. Любой зарубежный коллега считал бы честью хоть раз в жизни выступить на подобном форуме. Так и только так привлекает лучших докладчиков со всего мира "Эббингаузовская империя" и, например, существующий с середины 90-х годов Бюлеровский коллоквиум Дрезденского университета.
Сегодня, как и 30 лет назад, в каждой специальной области исследований подлинных точек роста не так уж и много – примерно столько же, сколько определил Лурия в парке Боткинской больницы...
Борис ВЕЛИЧКОВСКИЙ,профессор Дрезденского университета
